Творец антитоталитарного мема

Как Врубель его сделал?

Он взял фотографию, стандартный кадр встречи лидеров двух компартий, кадрировал его, придал ему графичности и сопроводил высказыванием. Причем высказыванием, происхождение которого неясно. По структуре оно напоминает библейскую цитату, но ею не является: «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви». Изображение первоначально могло восприниматься как сатирическое: сотни миллионов людей видели, как руководители так называемых «братских» государств при официальных встречах жарко и долго целовали друг друга в губы. Этот церемониал приветствия подчеркнуто отделял «братьев» от небратьев. Его часто показывали по телевидению.

У населения эти жаркие поцелуи вызывали смешанные чувства. Разумеется, это была демонстрация «любви». Все это понимали. Но что здесь означала «любовь»? Эти публично выражаемые акцентированные братские чувства прикрывали собой потоки насилия, народного горя, и в то же время они задавали какой-то модус совместного существования. Они визуально воплощали идею «братства», но мир был так устроен, что в нем был «Большой Брат». И это был Брежнев. Политические историки знают, что Брежнев, когда от него требовали решить вопрос с Чехословакией, говорил: «Я люблю Сашу» (т. е. Александра Дубчека). Он его, несомненно, любил. Но, как говорится, «это не помешало».

Опрокинуть фотографию в живопись

Всемирная известность «мема» с Берлинской стены и переезд в Берлин не прибавили Врубелю уверенности и прагматической наглости. Он с большим трудом искал каждое следующее высказывание. Ему говорили: «Вы берете фотографию и ее перерисовываете, в чем здесь фокус, так каждый может». А Врубель никогда не пытался это опровергнуть. Он всегда шутливо соглашался: «Да, каждый».

Я с ним познакомился, когда ему было 20 лет, он был хорошим рисовальщиком. В ранние свои, почти юношеские годы он немного увлекался элементами иконописи, потом элементами «сфумато», он пытался нащупать свой визуальный язык, свой ход. Когда он в 2010 году представил свой «Евангельский проект» на выставке в ЦДХ — вот тогда стало ясно, что Врубель смог окончательно выстроить свой уникальный способ работы с материалом. В «эпоху технической воспроизводимости искусства» [имеется в виду отсылка на эссе Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» — прим. ред.] очевидно, что многие формы классической живописи — были фотографичны и до изобретения фотографии. Таким образом, можно взять современную фотографию и опрокинуть ее обратно в графику или живопись, превращая ее в абсолютно новое художественное высказывание.

Я говорил с Врубелем за три недели до того, как он оказался в госпитале и в коме. Он в этот момент обдумывал фотографии Дмитрия Козацкого (позывной «Орест», батальон «Азов»). Врубель буквально плакал, когда говорил о войне, об этих фотографиях, о том, с какой художественной позиции они сделаны, какой силы это высказывание. Он думал о том, как сделать VR-выставку этих работ, как сделать музей Бучи с помощью VR-технологий. Он искал способ усилить художественным высказыванием визуальные свидетельства войны. Для него прямая линия прошла через 30 лет между «смертельным поцелуем» на Берлинской стене и тем насилием, которое развязали российские войска в Украине в 2022 году.

От Гефсиманского сада до Бучи

Мы были очень дружны в 1981‒1985 годах. Я помню, как он сидел на кухне (все тогда сидели на кухнях) и выписывал нервными квадратными буквами фразы из Евангелия. Всё там прочитанное он воспринимал буквально, эмоционально. Когда я вошел, он буквально набросился на меня со словами: «Ты представляешь себе это? Они уснули! Их сморило! Они задремали!» (апостолы в Гефсиманском саду). Он это переживал как ребенок. Он хотел, чтобы я разделил с ним это открытие. Нам было чуть больше двадцати лет.

Потом я бывал на его выставках в течение тридцати лет. Он выбирал радикальные фотоизображения, разворачивал их на стенки, придавал им графичности. В этих изображениях, где персонажи примерно близки по художественной задаче образам кинорежиссера Алексея Германа в его позднем периоде, где степень документализма максимальна, где вся композиция дышит каким-то инфернальным скрытым насилием, ‒ в этих изображениях я всегда чувствовал этот его ранний вопрос: «Мы что, все уснули? Нас сморило? Мы не выдержали?»

С этим вопросом Гефсиманского сада он умер, не зная ответа на вопрос, чем кончится бойня, которую развязала Москва против украинцев. Да и мы не знаем пока ответа на этот вопрос.