Двадцатилетние двадцатых

Звездно-полосатый флаг вместо штор, постер с надписью I want to believe на стене — полупустая однушка на окраине Самары, в которой двое молодых парней скрываются от реальности и мечтают о новой лучшей жизни. Андрею и Матвею 22, оба приехали из Тольятти, чтобы не жить с родителями, поступили в случайные вузы. Впереди диплом, а дальше или армия, или неопределенность, в которой не видно никакого будущего — и уж тем более счастливого будущего вместе. 

Сергей Давыдов — известный российский драматург. За его плечами десятки постановок по всей России, включая документальный спектакль «Транссиб», поставленный в 2016 году в мастерской Брусникина Школы-студии МХАТ, и спектакль «Тверь-Тверь», который в 2019 году вошел в офф-программу национальной премии «Золотая маска». «Спрингфилд» — дебют Давыдова в крупной прозаической форме. Он дописал роман уже после начала войны и выложил его в открытый доступ в момент, когда в России шло активное обсуждение проекта закона о полном запрете пропаганды ЛГБТ+. Уже тогда было ясно, что в России его не напечатают.

Герои Давыдова слоняются по «иностранной Самаре», рассматривая здания посольств разных стран и фантазируя о путешествиях, а после спускаются в общественный туалет на площади, и один из героев рассказывает другому, как в советское время это место называлось «голубым сквериком». Я сразу вспомнила книжку, вышедшую в конце прошлого года в издательстве Individuum: «Закрытые. Жизнь гомосексуалов в Советском Союзе» квир-исследователя Рустама Александера. В ней автор разбирает основные вехи в истории криминализации гомосексуальности и уголовного преследования геев в СССР и в эпилоге выражает сожаление, что за почти тридцать лет, прошедших с момента исключения уголовной статьи 121.1 из Уголовного кодекса, квир-персоны так и не получили равенства перед законом в сфере частной жизни. «Мы всё еще прячемся под землю, чтобы подержаться за руки», — говорит один герой романа Давыдова другому.

Границы квир-прозы в современной русской литературе заданы весьма узко, и геттоизирована она едва ли не сильнее, чем фэнтези. А теперь такая проза и вовсе под запретом. Часто в отношении даже лучших образцов можно услышать что-то в духе «это больше, чем квир-роман», в чем уже заметна экзотизация: будто роман о квир-персонах не может быть достаточно хорошим априори. Меж тем «Спрингфилд» — действительно хороший роман. Универсальный с точки зрения проблем, с которыми сталкиваются герои, выбираясь из юности во взрослую жизнь, и формирующий у читателя ясное узнавание времени и места действия. Андрей и Матвей переезжают из медленно умирающего моногорода в Поволжье в Самару, где в попытке изобрести свободу представляют себя героями плохого фильма про американскую глубинку в штате Иллинойс.

Андрей мечтал стать военным корреспондентом, Матвей когда-то думал стать реаниматологом, но матери обоих пугали нищетой. Вот только поколение, выросшее в эпоху, когда можно просто «на вебку дрочить», как будто само по себе не боится нищеты, но вынужденно донашивает этот страх за родителями. Андрей, в отличие от Матвея, своей нищеты не стесняется. Его главный страх — не найти своего места, никем не стать и остаться в городе, заняв «мертвое» место матери.

Когда-то мать Андрея приехала из Таджикистана в Тольятти, увидела его широкие улицы и провозгласила город Нью-Йорком. Затем она покорила свой «Нью-Йорк» — заработала денег, родила сына. Бывшая провинциальная чиновница, а ныне безработная женщина с прогоревшим бизнесом и кучей долгов, она вынуждена уехать в деревню, чтобы залечивать раны и заботиться о своей больной матери, в то время как Андрей медленно распродает их имущество. Она видела его на своем месте, видела в нем большого начальника и изо всех сил старалась вложить в него эту мечту. Мать невероятно удалась Давыдову как героиня. 

Освободившись от постсоветского, она много работала, многого хотела и что-то как будто получилось, а потом полетело к чертям. И вот теперь она отчаянно нуждается в сыне, но не хочет принять его таким, какой он есть, не умеет просить помощи, только требует, ставит свои условия и по итогу теряет его.

В «Спрингфилде» есть всё: проблемы жизни в моногородах и связанная с этим большая красивая метафора умирания, проблемы отсутствия отцов, проблемы детей, прибитых родительскими ожиданиями или родительским же безразличием, нищета как главный страх одного поколения и часть культурного кода другого, научившегося носить свою бедность как стиль гранж. Давыдов пишет портрет нашего времени, не упуская ни одной важной детали, будь то стыд за то, как плохо ты живешь, за то, что нечего носить и многое приходится донашивать. Донашивают герои Давыдова не только одежду и страхи, но и мечты. Всё еще импорт как синоним лучшего, более красивого: «У тебя импортное лицо», — говорит один персонаж другому. И в этом как будто американская мечта, переданная от одного несвободного поколения к другому.

Андрей то и дело улавливает сходство с матерью: так же, как мать 20 лет назад, он перепридумывает пространство вокруг, представляя себя героем американского фильма, вот только «материн Нью-Йорк» видится теперь ему американской глубинкой где-то в штате Иллинойс. 

Ведь он слышал, что если поехать в Москву и учиться в Вышке, то можно открыто ходить по универу, взявшись за руки, и целоваться на проходной. И Андрей цепляется за эту мечту о свободе и всеми силами тянет за собой Матвея, но другого нельзя заставить жить своей мечтой, и «Спрингфилд» —в том числе об этом. Можно вырасти из старой одежды, перерасти собственный маленький город, в котором тесно и негде спрятаться, но проделать этот трюк с родителями до конца никогда не получается. Мы донашиваем за ними судьбы и даже со своими целями и стремлениями так и остаемся в обносках предыдущего поколения.