Спички в глаза зажмурившимся

Российская традиция предполагает, что насилие и явная несправедливость должны твориться за закрытыми дверями и тайно. И хотя все знают, что это насилие существует и может быть реализовано в отношении вас, на публике всё должно быть прилично. Вот депутаты заседают в парламенте, вот судьи отправляют антивоенных политиков и активистов на пытки в тюрьмах, вот пресс-секретарь президента отвечает на вопрос об избиении сыном Кадырова заключенного фразой «не хочу». Законы пишутся, мантии лоснятся, Песков всегда готов к общению с прессой, просто не хочет замечать фрагменты реальности, которые приносят ему дискомфорт.

Когда сын Кадырова избивает заключенного в тюрьме, граждане относятся к этому с пониманием. В конце концов, они догадывались, что Кадыров — дикарь, практикующий людоедство. Информация об избиении подследственного Журавеля становится проходной новостью, которая привлекает минимальное внимание на фоне ужасов войны. Кто из нас не знает, что в российских тюрьмах бьют? Удивляются только дети, которые верят тому, что про Российскую Федерацию написано в книгах вроде Конституции и букваря. Так блогер Некоглай удивился, когда ему обрили голову, а также угрожали изнасиловать бутылкой в полицейском участке в Москве за его пародию на российского солдата, отбивающегося от дронов.

Но Кадыров, энергично поедающий орешки кешью, чтобы показать, что у него здоровые почки, совершает ошибку. Публикуя видео избиения заключенного, призывая гордиться содеянным, он нарушает российскую традицию. Кадыров предъявляет насилие людям, делает его явным, парализует специфическую разновидность общественного договора, в которой принято не замечать насилия в адрес других и тогда его, если повезет, удастся избежать. 

Когда российская пропаганда говорит о войне, она настаивает на том, что это операция, в которой «высокоточное оружие используется против неонацистов», а президент и диктатор в это время занят проблемами ЖКХ и открытием новых дорог.

В философии есть понятие трансгрессии, опыта, который преодолевает повседневные запреты и отправляет субъекта по ту сторону обыденности. Художник Павленский, приколотивший себя к брусчатке Красной площади, понял идею трансгрессии буквально, а потом применил ее к своим партнерам. Трансгрессия Кадырова затмевает опыты Павленского. Она делает радикальное насилие касающимся каждого. Заключенный, которого избивает несовершеннолетний Адам Кадыров, беззащитен и унижен, и каждый может оказаться на его месте — теперь уже явно. Кадыров требует, чтобы вы согласились с этим и радовались.

Трансгрессирующий Кадыров парализует российское военное общество, целиком построенное, по меткой метафоре Шульман, на «зажмуривании», игнорировании реальности. В глаза зажмурившимся вставляются спички. Песков видит насилие, хотя и не хочет. Робкие заявления делают представители официальной «правозащиты при президенте». Глава СПЧ Фадеев ритуально кланяется Кадырову, рассуждая о страшном преступлении, которое совершил избитый Журавель, но умоляет не предъявлять насилие, скрыть его. Патриотические блогеры находятся в замешательстве: получается, рассуждают они, мы ведем СВО для того, чтобы сын Кадырова мог бить русских. Националисты укладывают произошедшее в этническую рамку «столкновения культур», но контекст здесь совершенно иной. Они ведут войну, чтобы нормализовать насилие всех против всех, сделать его госуслугой.

Не случайно Кадыров говорит, что избивать таких, как Журавель, нужно, потому что они «не хотят строить государство». Государство, втравившее народ в преступную войну, построено на унижении, доставленный в Чечню и избитый Журавель становится символом всех, отправленных на войну, отказывающихся ее замечать, бежавших от войны, покинувших свои дома.

Первым эту логику понял Пригожин, финальный этап карьеры которого был построен на прославлении насилия как единственного крюка, на котором может удержаться упавшая в пропасть Россия. Родина обошлась с Пригожиным в строгом соответствии с его мечтой. Орешки Кадырова вступают в эту игру вторым темпом, объявляя, что национальной идеей для СВО-лэнда становится право сильного.

В социологии хорошо описан феномен «бумеранга насилия», когда в общество, начавшее агрессивную колониальную войну, возвращаются те, кто видит в убийствах и пытках норму. Эта новая норма закрепляется на территории метрополии. В России это уже случалось после войн в Афганистане и Чечне, но нынешний бумеранг гораздо тяжелее. Он врезается в общество, которое в течение нескольких десятилетий старалось освободиться от насилия.

У перформанса Кадырова есть две явные жертвы. Кроме Журавеля это пятнадцатилетний Адам, которого натравливают на людей для удовольствия его отца. Государство РФ всегда объясняет свои действия заботой о детях. Украинских, которых нужно «спасти от нацистов», чтобы потом они благодарили Путина за разрушенные дома и убитых родителей. О сиротах, которых защитили от усыновления иностранцами. Детей в интернете нужно спасать от вредной информации — так появился нынешний Роскомнадзор. И, конечно, нужно спасать детей от геев. Только Адама Кадырова никто не спасет от его отца. Нет такого детского омбудсмена, Мария Львова-Белова занята и рефлексирует о Гааге.

То, что можно делать с украинцами, можно делать и дома. Таков вывод второго года войны, развязанной российским диктатором, и видеоролика, которым предложил гордиться его клиент из Чечни.