«Я не нужен живой своей стране»

О привыкании к смерти

Пока я находился на войне, у нас были разные периоды: когда-то несколько человек в день, когда-то — 30 раненых. Но я могу сказать одно: со временем это дошло до того, что я абстрагировался. Мне не то чтобы стало плевать, умрет человек или нет. Я правда делал всё, чтобы сохранить ему жизнь, но внешне уже никак не переживал. Не поддерживал, по плечу не хлопал, не говорил: «Брат, всё будет нормально!» Мне в эмоциональном плане стало всё равно. Если будешь каждого пропускать через себя, через свои эмоции — с ума сойдешь, захочешь себе в голову выстрелить.

О работе в эвакуационном взводе

Мы приехали в медицинский эвакуационный взвод и постоянно сидели там на связи. Нам сообщали, что «трехсотый» двигается на точку эвакуации или что нужно приехать и откуда-то его забрать. Мы выезжали. Экипаж обычно — два-три человека: все экипированы в каски, бронежилеты; с собой — все медицинские расходники: жгуты, турникеты, бинты, тампонаж, обезболивающие препараты, препараты, поднимающие давление крови, чтобы при обильной кровопотере человек «не отъехал».

Мы приезжаем на точку эвакуации, там лежит раненый на носилках, а рядом с ним — парни, которые его тащили. Мы быстро его забираем, свои пустые носилки им отдаем, чтобы взаимно заменить. Закидываем его в машину, закрываем, начинаем ехать и по ходу движения оказываем помощь. У нас всегда была задача, чтобы человек выжил. Если человеку ничего толком не угрожает, ему просто больно, его ранило, то чаще всего он кричит, истерит, создает проблемы. 

Однажды человек, с которым я очень хорошо общался, потерял конечность. И когда я его вывозил с товарищем, то просто не понимал, что ему сказать. Он смотрел на меня, и я видел в его глазах отрицание. Это просто ужас.

О штурме

Я попал в штурмовую группу как санитар. Мы должны были зайти на определенные позиции, но ВСУ нас мониторили. Мы как-то очень «грамотно» заходили толпой — и они нас, естественно, спалили. Сначала успели укрыться где-то в подвале. Постоянно прилетало, постоянно кого-то ранило. В один момент буквально в течение часа мне притащили около 20 раненых — абсолютно в разном состоянии. Тогда я понял, что это трэш вообще какой-то, филиал ада.

Я видел людей, которые с открытыми переломами продолжали идти на сломанной ноге до тех пор, пока адреналин не спадет. Вот тогда я на себе очень сильно почувствовал все «прелести» войны, в которой преобладает артиллерия.

О том, как дезертировал

Оттуда, по сути, два пути: «трехсотый» или «двухсотый». И то: «трехсотый» — только если тебе конечность оторвет, желательно ногу. Потому что если руку — скажут: «Ну, ты же второй можешь стрелять!»

В один момент у меня как будто щелкнуло: я понял, что либо надо решаться, либо я уже не решусь никогда. Примерно прикинул маршрут, как могу уйти. И под утро, переодевшись в гражданку, пешком выдвинулся в один из крупных городов Луганской области. Параллельно пересекал минное поле, на котором в основном мины против техники, но что там еще накидали — я не знал, поэтому шел очень аккуратно, еле-еле прикрывая пальцем фонарик, светил себе под ноги.

Шел очень долго, дошел до города, сел в такси и просто уехал до Луганска. Таксист сразу спросил: «У тебя есть российский паспорт?» Я говорю: «Да». Он не спрашивал, кто я, что и зачем. Ничего не спросил. В Луганске я сел в машину к попутчикам. На таможне меня спросили: «Вы военнослужащий?» Я сказал: «Нет». Пока ехал, придумал себе историю: назвал придуманную профессию, связанную с кадастровой аналитикой, — мол, работаю на строительную компанию, новые территории, новый регион, приехал расследовать, изучать. Спросили, есть ли командировочные документы. Сказал, что есть в машине, в ноутбуке, могу принести и показать. Они говорят: «Не надо». Позвонили по телефону, назвали мои данные, проверили, не в розыске ли я. 

Когда я приехал домой, сразу объяснил маме, что и как сделал. Сказал: «Мама, я не был в тылу, в безопасности, как тебе рассказывал. К сожалению, я периодически был очень близко к противнику. В основном работал “на передке”. У меня есть ранения». Сказал, что мне всё это надоело и надо было всё-таки в 2022-м уезжать из страны.

О том, как поймали

После побега я немного залег на дно. По месту прописки не жил, из дома почти не выходил. Моей матери никто не звонил, свой телефон я заблокировал. В какой-то момент я поверил, что всем на меня реально плевать. Но зря…

Однажды вышел из дома, собирался по делам ехать. Из машины вышли два человека в гражданском. Подошли ко мне, показали «ксиву», представились. Сказали: «Понимаете, по какому поводу?» Я говорю: «Ну, предполагаю». Отвезли меня в РОВД. Я подумал: будь что будет, там разберемся. Меня передали людям, отвезли в военную часть, в роту СОЧ (самовольно оставивших часть). Я сразу сказал: «Мужчина, давайте без всякой херни. Заводите на меня дело, сажайте в тюрьму. Мне вообще плевать, я обратно не поеду. Хотите — сами поезжайте». Мне прямым текстом сказали: «Хочешь — без проблем, мы тебя отвезем в СИЗО, но тебе лучше не знать, что мы с тобой там сделаем. И всё равно подпишешь контракт и поедешь воевать».

Мне надо было проходить ВВК (военную врачебную комиссию). Чтобы пройти определенных специалистов, я поехал в другой город, и меня спокойно из этой роты СОЧ отпустили. У них было очень простое отношение: никуда ты не убежишь. А если что — мы тебя опять поймаем, ничего сложного.

Приехал домой, всё еще раз объяснил близким. Меня, естественно, все поддержали. Я собрал свои документы, минимальный набор вещей, наличные деньги на черный день, ноутбук на всякий случай. Уехал в другой город, сел на самолет и улетел в Москву. Потом прилетел в Армению. В моей голове тогда крутилось очень много негативных мыслей, потому что я понимал, что для своей страны, для своей родины я — преступник. Но при этом понимал, что для всего цивилизованного мира то, что я сделал, — не преступление. И чувствовал себя очень странно.

Когда я прилетел, пограничники увидели в системе, что я недавно был в розыске. Задержали, спросили: «С войны убежал?» Я говорю: «Да». Они позвонили в мой город, в отделение МВД, и сказали: «Вот такой-то был в розыске». Полицейский говорит: «Да». — «А сейчас в розыске?» — «Нет». Пограничник сказал: «Он у нас, если что». 

О главных выводах

Есть ли у меня мысли, что я что-то плохое делал? Ну… я на самом деле себя успокаиваю тем, что я всё-таки санитаром был. У меня никогда не было задачи ни в кого стрелять. Я понимаю, что это слабый аргумент. Но это меня немного успокаивает.

Последствия не проходят полностью, периодически дают о себе знать. И знаете, что самое страшное? Я не штурмовик, который бегал кого-то убивать, расстреливать в упор. Я просто санитар, который периодически оказывался в очень сложных ситуациях, понимаете? А есть люди, которые видели дерьма гораздо больше. И что у них в голове творится — я не могу себе представить. Если меня даже спустя столько времени, после помощи психологов, после лечения, периодически накрывает… Я просыпаюсь в холодном поту и просто благодарю за то, что это был сон. Просто очень ужасный. А что тогда творится в голове у тех ребят?