Оптимист среди шимпанзе

Чем более мрачной кажется социально-политическая обстановка, тем с большей уверенностью звучат циничные нравоучения. «Человек не меняется», «наша природа злая изначально», «чуть только дай волю, сразу начинается резня», «тонкий слой цивилизации скрывает варварскую природу», «люди — всё те же самые дикие звери». Такой взгляд на мир, особенно сегодня, может казаться «здравым» и «лишенным иллюзий». Что, однако, не делает его верным.

Научный журналист Джон Хорган вспоминает:

«Я делал интервью с де Ваалем в 2007 году… когда многие большие ученые всерьез обсуждали идею, что у людей есть генетическая склонность к войне. В качестве доказательства они использовали жестокость, свойственную нашим ближайшим родственникам — шимпанзе. <…> Тогда эту гипотезу поддерживали даже такие известные интеллектуалы, как Стивен Пинкер и Фрэнсис Фукуяма.

…Де Вааль яро отвергал эту идею. … Это «устаревшее мышление», сказал де Вааль, «которое не соответствует фактам». <…> Шимпанзе дерутся, чтобы достичь цели: еды, доступа к самкам или статуса. Но шимпанзе также способны на невероятные проявления альтруизма. Хотя они не умеют плавать, они всё равно прыгают в воду, чтобы помочь упавшим, — и погибают, причем и самцы, и самки». 

Об этих приматах де Вааль написал свою самую знаменитую книгу «Политика у шимпанзе», построенную на наблюдениях за стаей в заповеднике Арнем. Он описывал, как хитроумно устроена у них борьба за статус и как мало она имеет общего с обывательским представлением об устрашающем и сильнейшем «альфа-самце».

Настоящий альфа — не сильнейший и даже не умнейший самец. Наоборот, альфа — это тот, кто обладает наибольшим авторитетом и кого поддерживает остальная стая. Причем власть альфы и близко не является абсолютной: в некоторых спорных ситуациях, например, финальной инстанцией становится старейшая и мудрейшая самка (в Арнеме ее звали Мама — о ней де Вааль написал отдельную книгу). И если альфа перестает быть справедлив в отношении слабейших членов коллектива, то коллектив моментально может отказать ему в легитимности — и вожаком станет кто-то другой.

Казалось бы, очень простая мысль.

Если дать шимпанзе достаточно еды и поместить их в замкнутое пространство, то они будут чаще сталкиваться друг с другом. Конкуренция за лидерство усилится. Интриги станут интенсивнее. Стычки самцов-претендентов — чаще и злее.

Но это работает и в обратную сторону. Если шимпанзе заселяют большую территорию, и им надо тратить время и силы на поиски пропитания, и к еде может привести любой, даже самый слабый член коллектива, то и иерархия становится более горизонтальной, и в почете оказывается не побеждающий остальных физически, а тот, кто лучше находит еду и более справедливо ее распределяет.

Иными словами, шимпанзе могут быть и тиранами, и демократами, и никакой «предопределенности» в их генах или инстинктах нет. Похожие исследования, к слову, проводились и с другими социальными животными. Например, с волками, в существовании у которых жесткой иерархии ученые тоже долгое время были уверены. Но стоило переключиться с наблюдения за стаями американских волков на богатых добычей территориях и рассмотреть их родственников в холодной Норвегии, например, как сами термины «альфа», «омега» и т. д. сразу потеряли смысл.

Много времени де Вааль посвятил изучению бонобо — карликовых шимпанзе. Бонобо называют мирными обезьянами: они не агрессивны, любвеобильны, у них распространены гомосексуальные отношения, а позиции лидеров часто занимают самки (можно сказать, победил матриархат). 

(Хотя известны кейсы и агрессивного поведения бонобо в дикой природе — у них тоже «всё не так однозначно».)

В поздних исследованиях де Вааль отошел от проблем иерархий и лидерства. Его интересовали эмоции, чувства, внутренние переживания — всё то, что так трудно зафиксировать, когда дело касается животных. Проявления эмпатии, любви, солидарности не как «эволюционных конструктов», но наблюдаемые и осознаваемые жизненные проявления животных.

Приматолога обвиняли в «очеловечивании» животных. Критики писали, что де Вааль слишком много времени проводит среди своих обезьян, слишком «включен» в их жизнь и потому начинает приписывать им большую степень осознанности.

Например, он считал, что шимпанзе способны понять, что такое смерть — причем не как случившееся, а как надвигающееся. Он убеждал читателя, что ухаживающие за больным сородичем животные могут и надеяться на его выздоровление, и, наоборот, с какого-то момента уже загодя «прощаться» с ним. А еще они могут и вспомнить, и помянуть ушедшего. Об этом написан один из сильных эпизодов «Политики у шимпанзе», в котором де Вааль демонстрирует стае фото их убитого вожака.

В статье для предновогоднего выпуска «Новой газеты» в декабре 2021 года я искал повод для оптимизма, в том числе опираясь на его изыскания:

«Даже социальные животные — не заложники своей природы. … Так что да, корни политики старше человечества — но смысл здесь не в том, что «человеческая природа неизменна», а наоборот — в великом разнообразии доступных нам социальных форм. 

…Институты имеют значение. История имеет значение. Культура имеет значение. География имеет значение тоже. И биология, общая для всего человечества, тоже значима: если бы мы размножались не двуполым, а трех- или четырехполым образом, очевидно, наша социальная и политическая система была бы радикально иной. 

Но институты не «спущены» нам с небес и не «вшиты» в наш генокод. Они появились в конкретных исторических условиях, для решения конкретных задач конкретного времени. И если даже у шимпанзе, чье поведение куда сильнее детерминировано природой, есть столько «свободы» в выборе общественного устройства — то значит, у человеческих сообществ вообще нет предопределенности». 

Невоинствующий атеист де Вааль верил — и искал, и находил подтверждения своим убеждениям, — что мораль находится не вне, а внутри людей. Как животные, не имеющие религии, всё же способны сочувствовать и помогать друг другу (и вне семей, и даже вне уровня вида), испытывать стыд, а значит, различать «хорошее» и «плохое» на каком-то внутреннем, инстинктивном уровне, так и люди, полагал он, ведомы внутренним нравственным чувством.

Эта мысль может показаться странной. Ведь, как сказано выше, де Вааль много писал именно о значении внешнего влияния на социальное устройство сообществ. Но одно другому не противоречит. Вопрос пропорции: где заканчивается внешнее давление и начинается внутренняя мораль?

И если эту внутреннюю мораль можно «сдвинуть» в сторону того, что (допустим) война — это нормально, это ведь одновременно означает и противоположное. Достаточно, чтобы внешние условия чуть-чуть изменились, и внутренняя мораль мгновенно отзовется. И всякое «можем повторить» уже будет считаться не просто глупым, но глубоко безнравственным и позорным.

Важно об этом помнить. И спасибо Франсу де Ваалю, что он положил жизнь в том числе на то, чтобы доказать обоснованность этого мнения научным путем. У него получилось.