Что посеешь

Появление «Семени священного инжира» на Каннском кинофестивале этого года было одним из самых громких и внезапных событий. Съемки закончились только в марте 2024 года (в то время как фестиваль проходит в мае), постпродакшн проходил уже за границами Ирана, а режиссер Мохаммед Расулоф получил судебный приговор о тюремном заключении и два часа на размышления, чтобы решиться: оставаться в Иране или уезжать из страны навсегда без вещей. Границу Ирана вместе с проводником он проходил пешком, в подробности предпочитает не вдаваться. Бегство из Ирана в Европу с оформлением всех нужных документов заняло у него месяц.

Не так часто художественный фильм может стать столь ярким международным политическим поводом в реальном времени. На Каннском кинофестивале «Семя» участвовало в основном конкурсе и получило пять наград, включая специальный приз жюри и награду кинокритиков FIPRESCI.

Что же смутило иранские власти в «Семени священного инжира»? Это камерный и очень недорого снятый фильм (как шутит сам Расулоф, «на студенческий бюджет») о мясорубке власти и о вмешательстве политического в личное. Главный герой Иман — отец двух подрастающих дочерей — получает долгожданное повышение в революционном суде, за которое ему полагается более высокий статус и просторная квартира в элитном квартале. Есть и ограничения для его семьи — жены Наджмех и дочерей Резван и Саны. 

В это время Тегеран захлестывает массовое молодежное движение против власти — после внезапной гибели в полицейском участке 22-летней девушки Махсы Амини. Революционный суд, в котором работает Иман, превращается во взбесившийся принтер бесконечных политических дел против протестующих со смертным приговором. Совестливый Иман колеблется и делится со старшим коллегой своими сомнениями о необходимости подписывать сфабрикованные дела, на что получает осторожное предупреждение: остракизм, безработица и полная потеря благосостояния — меньшее, что может случиться с ним в случае отказа выполнять приказы.

В это время внутри семьи начинают обнажаться противоречия. Дочери Резван и Сана читают об уличных протестах в соцсетях и начинают задавать за столом неприятные вопросы о безнаказанности властей. Девушки не очень осведомлены о секретной государственной работе отца и не догадываются, чем он занимается на службе. Мать пытается балансировать между мужем и дочками: не усугублять стресс мужа и утихомирить бунтующих дома (пока что) дочерей. Два события меняют судьбу семьи. Подруга старшей дочери получает ранение в лицо шрапнелью во время уличных беспорядков, а затем в квартире пропадает служебный пистолет отца (что является должностным преступлением). Аккуратные расспросы дома не приносят результата, и Иман решается на крайние меры.

На счету режиссера Расулофа — три отсидки в тюрьме, во время одной из которых он познакомился с молодыми иранскими протестующими (они впоследствии и помогли ему выехать), а во время другой — встретил еще одного опального иранского режиссера Джафара Панахи. Обоих выпустили под домашний арест в разгар молодежных протестов, когда тюрьмы были так переполнены, что вся система исполнения наказаний перестроилась на массовые посадки юных манифестантов. Последние до «Семени» проблемы с законом у Расулофа были из-за того, что он высказался против полицейского произвола, еще до митингов в защиту Махсы Амини.

Во время одного из тюремных сроков Расулоф и нашел идею «Семени». Один из тюремщиков дал ему шариковую ручку, а потом поделился: «Каждый день, когда я вхожу в тюрьму, я смотрю на эту дверь и думаю, когда же я наконец повешусь. Все мои дети каждый день спрашивают меня: “Чем ты там вообще занимаешься? Что ты целыми днями делаешь на работе?”». Этот короткий разговор и стал идеей для нового сценария, который Расулоф снимал по большей части в помещении одной квартиры и во время нескольких коротких выездов — в обстановке полной секретности: о фильме знала только основная съемочная группа. 

Уже на финальном монтаже в фильм были вмонтированы документальные записи иранских очевидцев с протестных задержаний: записи с мобильных телефонов, недорогих камер, сделанные дрожащими от страха людьми. Избиения мирных протестующих до смерти, вытаскивания из машин, публичные истязания на глазах толпы — те несколько документальных минут, которые добавили в художественную реконструкцию современного Ирана для того, чтобы мировой зритель понял контекст, где появился этот опасный для создателей фильм. В отличие от Расулофа и молодых актрис, исполнительница роли матери (Сохейла Голестани) всё еще живет в Иране и находится под огромным давлением: из-за выхода и успеха фильма и своего участия в протестах против ношения хиджабов.

Можно было бы опасаться, что такая детективная история съемок фильма затмит сам фильм по силе высказывания: методы партизанского кино (каким можно без колебаний назвать «Семя священного инжира») часто перекрывают его художественные достоинства. В тлеющем детективе Расулофа первая половина фильма сильно уступает второй: особенно для тех зрителей, кто не понаслышке и не из международных новостей знает о политических преследованиях. Для любого погруженного в оппозиционную повестку российского зрителя экспозиция Расулофа, где он аккуратно обрисовывает реалии судебного исполнителя и его семьи, может показаться слишком подробной, утомительной и иллюстративной. Реплики главных героев тезисны, повествование последовательное, а камера работает в лоб.

Но на середине, когда зритель уже готов отчаяться от того, что ему показывают наглядную иллюстрацию жизни в полицейском государстве, происходит пропажа злосчастного пистолета, меняющая и динамику фильма, и его жанр. Социальная драма превращается в экзистенциальный триллер, члены семьи — в заложников, поиск виноватого — в маленькую священную войну. Главный герой, который родился и вырос в стране, где стены имеют уши и никому нельзя доверять, отчуждается от номинальной семьи и сращивается с организмом, что действительно питает его и дает ему безопасность (в отличие от возражающих жены и дочерей) — Исламской республикой Иран, пообещавшей пистолет, зарплату, квартиру при условии неукоснительного подчинения. Быть детьми палача, не зная, что вы дети палача, — скользкое, леденящее и темное чувство, к которому во второй, жанровой части фильма подключается и камера. В кадре появляется всё больше темноты, пустот, умолчаний, слова звучат реже и имеют уже другой вес. Вместо разговорчивой тревоги — почти молчаливый паралич, и весь мир с его представлениями о добре и зле сжимается до монстра в твоем доме и пистолета, который рано или поздно должен выстрелить.