Возможность Рублевки

Что такое русская мечта?

Фильм Андрея Кончаловского «Глянец» (2007) рассказывает о девушке Гале — швее из Ростова-на-Дону, которая пытается покорить Москву. Сделать это она рассчитывает с помощью съемок для глянцевого журнала и модельного бизнеса, который постепенно переваривает героиню и к провинциальной вульгарности добавляет столичный цинизм. Работая в модельном агентстве уборщицей, Галя признается подруге, что планирует выйти замуж «за нефтяную вышку», а интересуют ее «теперь только бабосы».

«В конце 1980-х Кончаловский… оказался единственным и в том смысле, что скептически оценил шансы СССР-России стать высокоразвитой западной страной. Дилетанты-оптимисты пребывали в эйфории, уверяя, будто завтра в нашем освобождающемся от идеологии государстве все будут жить, как в Швейцарии… Кончаловский доказательно объяснял, что у нас будет не Швейцария, а Латинская Америка», — писал в рецензии для «Русского Newsweek» критик Юрий Гладильщиков, назвав глянец «фильмом-иллюстрацией» этого тезиса.

Другой иллюстрацией нулевых стал роман Оксаны Робски «Casual» — 270 тыс. проданных экземпляров за полгода и премия «Национальный бестселлер». Цифры для автора-дебютанта поразительные, особенно если учесть содержание «Casual»: это написанный рваным холодным слогом сборник зарисовок из жизни «рублевской жены», которые объединены донельзя предсказуемым криминальным сюжетом. 

Из таких откровений весь «Casual» и состоит.

Популярность Робски и подобной литературы, в те годы заполонившей российские книжные (доходило до абсурда — писателей-клонов вроде «Оксаны НеРобкой»), объяснялась тем, что Ксения Собчак — символ эпохи и соавтор Робски — назовет «диким акцентом на потребление и роскошь». «Bentley, бриллианты, жизнь в Монако, которая казалась советскому человеку космической, а тут вдруг приблизилась: дотянись рукой — и счастье рядом. И над всем этим возвышался образ человека, которому принадлежит мир: это были олигархи, их прекрасные светловолосые дамы, банкиры и знаменитости», — подводила Собчак итоги 2000-х в разговоре с «Афишей».

Симптоматическое отличие «нулевых» от 1990-х заключается в трансформации образа олигарха: из политической фигуры, ассоциирующейся с «семибанкирщиной» и залоговыми аукционами, он превращается в героя светских хроник и скандалов вокруг международной проституции на горнолыжных курортах. Власть, от которой олигархи «равноудаляются», остается за кадром, отныне они интересны скорее как объекты женского вожделения и мужской зависти. Чему, к слову, и посвящена книга-коллаборация Робски и Собчак 2007 года. Она называется «Zамуж за миллионера, или Брак высшего сорта», и в ней даже есть глава «Виды и подвиды олигархов», где они делятся на енотов, оленей, бескрылых гагарок, медведей-шатунов и прочие любопытные категории.

«Если ты мечтаешь о великой любви, олигарх — последний человек, который тебе нужен. Олигарх тебе нужен, если ты мечтаешь о деньгах», — рассуждали соавторы. А в книге «Слава Богу, я — VIP!» Божена Рынска резюмирует заметки из «молескинового органайзера» об олигархических похождениях в Москве, Монте-Карло и Куршевеле призывом: «Плюй на всех, кого волнует, каким местом ты делаешь свою жизнь. Жизнь делается всеми местами. Молодость и красота — это капитал. И от того, как ты инвестируешь, зависит твоя дальнейшая жизнь».

Гламурless

Контркультурный ответ гламуру его лишь подогревал. Можно выделить три ключевых «антигламурных» произведения 2000-х: это уже упомянутый фильм «Глянец», роман «Духless» Сергея Минаева (2006) и сборник рассказов Владимира Спектра «Чья-то чужая жизнь» (2005). Объединяет их то, что, обрушиваясь с критикой на идеалы общества потребления 2000-х, они не предлагают жизнеспособной альтернативы.

Главного героя «Духless», конечно, очень огорчала бездуховность и искусственность всего вокруг. Но для рядового читателя его образ жизни всё равно представлялся воплощением новой русской мечты, пусть и омраченной капризами зажравшегося рассказчика. В «Чьей-то чужой жизни» есть одноименная новелла о том, как российский обыватель с доходом ниже среднего решает на один день примерить на себя роль олигарха-лайт и спускает на перевоплощение посредством брендовой одежды, аренды люксового автомобиля и походов в дорогие рестораны и клубы все семейные сбережения. Всё, опять же, крайне бездуховно и искусственно, однако возвращение героя в «бытовуху» в финале вовсе не кажется более привлекательным.

И в «Глянце» Галя мчится в Москву за «бабосами» и «нефтяными вышками» не от хорошей жизни, а из маргинальной, изобилующей братками и алкоголиками, в частности в лице ее родителей, среды Ростова «нулевых». Когда Галя усилиями стилистов превращается из провинциалки с пошлым макияжем в эрзац Грейс Келли и достигает мечты, успешно продавшись в жены некоему олигарху через эскорт-агентство, Кончаловский показывает, что от ростовских братков она так и не уехала. Просто они стали столичными нуворишами, пробрались в Совет Федерации, пересели в майбахи и узнали значение топонима Куршевель.

Все песни о красивой жизни

В российских реалиях даже такой напускной глянец — искушение, выигрывающее на фоне повальной нищеты и отсутствия убедительного среднего класса как альтернативы. Это отразилось и на популярной музыке: в клубных хитах тех лет считывается недвусмысленный посыл о том, что такое успешная красивая жизнь.

В знаменитой песне группы «Банд’Эрос», которая так и называется — «Про красивую жизнь» (2007), есть строчка: «Если есть своя скважина — значит, жизнь налажена», а в гимне клубной Москвы нулевых Moscow Never Sleeps от DJ Smash (тоже 2007) интересен клип. Там 

Нюанс здесь в специфике столичной клубной культуры 2000-х, а точнее — в ее иерархичности. «У кого меньше денег — сидят снизу, у кого больше — наверху в имперских ложах, обычные люди внизу, их не пускают наверх», — описывал концепцию московского «клубного амфитеатра» нулевых Паша Фейсконтроль. Еще один символ эпохи, когда в клуб мог не попасть член Британской королевской семьи, а депозит за столик доходил до €42 тыс. Настолько вычурно элитарной ночная жизнь не была нигде в Европе, ее сконструировало общее тяготение к превращению всего в атрибуты престижа и богатого лайфстайла в России 2000-х.

В версии Moscow Never Sleeps с вокалом Тимати всё более прямолинейно: «Bentley, Gabbana, Vertu, охрана, VIP-клубы, звонки Листермана — тебе по карману такая программа? Значит, ты король Москвы. Если же нет, то че ты понтуешься?» Петр Листерман (тоже упражнявшийся в сочинительстве книг про обольщение олигархов), кстати, стал прототипом директора эскорт-агентства в фильме «Глянец», и на том же альбоме DJ Smash есть малоизвестный трек «Оранжевый Бэнтли». На хаус-аранжировку наложен телефонный разговор Листермана с украинской простушкой (тоже по имени Галя), которая спрашивает, сможет ли «модельное агентство» найти ей олигарха и одежду от Gucci и Versace. Заканчивается песня на том, что украинку, как и Галю из «Глянца», продают некоему состоятельному человеку со словами: «Вот и сбылась твоя мечта».

Именно из-за того, что в контексте России такой образ жизни — это мечты и, как сказала Собчак, для обычных людей что-то совершенно «космическое». Например, французский писатель Фредерик Бегбедер, также поучаствовавший в летописи российских 2000-х и чьими книгами вдохновлен тот же «Духless», читается иначе, чем отечественный подражатель. В бегбедеровских «99 франках» главный герой Октав Паранго, зарабатывающий «€13 тыс. плюс представительские», ездит на родстере BMW Z3.

Вполне реально представить чуть менее обеспеченного программиста из «Расширения пространства борьбы» Мишеля Уэльбека, берущего такую же машину в лизинг или накопившего на нее за пару лет. Совсем простой француз из другого романа Уэльбека «Лансароте», который при «ограниченных возможностях» отправляется в путешествие, вполне мог бы приобрести пару вещей в излюбленном Октавом Паранго магазине A.P.C. Речь тут об универсальном благополучии, которое стирает строгую материальную иерархичность, чего нельзя сказать о реалиях российских 2000-х, описанных протагонистом «Духless»: 

«Такая литература самим своим существованием связана не просто с запросами большинства, но и напрямую — с уровнем материального достатка всего общества… в нашем обществе, где прибавка к пенсии в пять долларов подается как наивысшее достижение социальной политики, никакой Уэльбек с Бегбедером естественным путем появиться не могут», — писала критик Ольга Лебедушкина.

Естественным путем в таком обществе может появиться идейная платформа, которая позволяет комфортно игнорировать любые противоречия вроде пятидолларовых прибавок, спивающейся и нищей провинции, беспредела в армии, диктатуры и латиноамериканского неравенства и спокойно праздновать и потреблять на таком фоне. Это и есть главное наследие нулевых, перекочевавшее в 2020-е.

Постмодерн по-русски

«Мы тогда чувствовали себя как ребенок, родившийся в голодной Африке, которого вдруг привезли в магазин шоколада. Да, у него потом будут прыщи, аллергия, но он нажрался этого шоколада и был счастлив. Так и мы всей страной в начале 2000-х ворвались голодные в шоколадный магазин и сожрали весь шоколад. И до сих пор расхлебываем последствия этого обжорства», — резюмировала десятилетие Ксения Собчак. Ключевые слова здесь — «Африка» и «ребенок».

Африка — потому что эта метафора не так далека от реальности. За вульгарной роскошью всё десятилетие действительно скрывалось то, что Сергей Брин в 2002 году назвал «Нигерией в снегу» — как минимум по масштабам коррупции и политического произвола. Ребенок — потому что дети не думают о последствиях шоколадного обжорства и не берут ответственность за свое здоровье. Воспринимать такую жизнь проще, если придать ей форму игры.

В 2001 году в «Новой газете» выходит статья «Путин как инсталляция», в которой заявляется, что смесь великодержавной двуглавой птицы с демократическим триколором и советским гимном отныне не должна никого удивлять. «Президент будет продолжать встречаться то с Солженицыным, то с Фиделем, то с Ельциным, то с Горбачевым… Президент-постмодернист, конечно, не построит никакой вертикали власти, потому что никакой вертикали, никакой иерархии постмодернизмом просто не предусмотрено», — полагал автор, экс-депутат Мосгордумы Евгений Бунимович, для которого с приходом Путина в политиконе РФ остались лишь симулякры и эстетика.

Об этом странном общественном настроении напишет журналист Питер Померанцев в своей книге Nothing Is True and Everything Is Possible (2014) о «сюрреалистической природе новой России». По его мнению, обилие пережитых в XX веке потрясений и «миров» — от коммунизма к перестройке, шоковой терапии, олигархии и так далее — воспитало из россиян совершенных моральных релятивистов, для которых жизнь — сплошной маскарад с постоянно меняющимися убеждениями. И смена эта всячески рекомендуется и поощряется.

«Когда я впервые приземлился в Москве, я думал, что эти бесконечные трансформации есть выражение освобожденной страны, надевающей разные костюмы в безумии свободы, раздвигающей границы личности настолько далеко, насколько это возможно… Лишь годы спустя я пришел к выводу, что эти бесконечные мутации не являются свободой, а являются формами бреда», — резюмировал Померанцев. 

Проблема в том, что гламурная литература выглядит абсурдно в обществе с миллионами людей за чертой бедности, но и постмодернистская ирония умирает там, где ее объект может вас ликвидировать за ее переизбыток. Тогда начинается подхалимаж, каковым также являются, например, популярные в 2000-е футболки от Дениса Симачева с портретом Путина в обрамлении из цветов. Это состояние ребенка в шоколадной лавке привело к тому, что самое перспективное и располагавшее к модернизации десятилетие было растрачено.

По сравнению с 1990-ми и даже 2010-ми гражданская активность нулевых была почти на нулевом уровне. Поп-культура конструировала лишенную противоречий реальность про большинство, а меньшинство обсуждало «президента-инсталляцию», «путинский гламур», пелевинских вампиров и сорокинских опричников. Примечательно, что менее удачливая подруга Гали из «Глянца» вовсю увлечена чтением текста некой «надежды русского постмодернизма», очевидную аллюзию на «Голубое сало».

Как в 2016-м писал экономист Владислав Иноземцев, при всей заслуженной критике 1990-е были временем, когда в стране возродился политический процесс, вынесший наверх многих талантливых управленцев. «Все они были мягко или жестко, но оттеснены от власти именно в 2000-е. В прошлом, а не в текущем десятилетии в России были уничтожены свободные выборы и, по сути, запрещены политические партии» — при безразличии граждан в условиях, когда окно возможностей еще не было захлопнуто.

В современной России трудно не заметить продолжения тренда нулевых на красивое «обустройство» реальности — через музыку, журналистику, сериалы и, конечно, потребление. Даже русские вечеринки в Куршевеле в этом году выглядят словно архивная съемка двадцатилетней давности. Всё это произрастает из того самого системообразующего для лайфстайла 2000-х соображения, что вовне всё бесконечно будет меняться, поэтому отдельный человек должен заботиться о личном обогащении и не обращать ни на что внимания.

В России 2025 года только по такому принципу и можно жить, что Кремль, разумеется, не может не радовать. Но если у России когда-то всё же возникнет желание отдалиться от Латинской Америки в направлении Швейцарии, важно признать, что реальность всё же не столь сюрреалистична, постмодернична и эфемерна, как кажется после прочтения очередной статьи Владислава Суркова. Вильгельм Телль стал народным героем Швейцарии не потому, что развлекался, пытаясь придумать власти германского наместника ироническую интерпретацию, а потому, что всадил в него стрелу.