Шишкин и другие

Кто не любит школьного литературоведения — не опасайтесь. Это не о том, «что хотел сказать автор своим произведением». Шишкин лучше других понимает, что автор часто и сам этого не знает, а уж говорить об этом — и вовсе дурной тон. Книга не о текстах — о людях, написавших эти тексты. Но не о них, как о когда-то живших, учившихся, женившихся, делавших карьеру, — не об их биографиях. Это о том, как их талант требовал от них соответствия и «священной жертвы», как они иногда действовали заодно со своим талантом, а иногда — боролись с ним и даже проигрывали ему. Тексты, о которых рассказывает Шишкина обладают свободой воли, они столь же субъектны, как и их авторы.

Шишкин пишет о текстах, но не излагает их. Это не краткий пересказ, не перевод романа в комикс. Когда-то, сдавая разные варианты марксизма, мы вместо того, чтобы читать огромные и отвратительно написанные труды В. И. Ленина, смотрели соответствующие заметки в Философском словаре — для экзамена этого вполне хватало. Впрочем, многие наши преподаватели черпали знания из того же источника. Так вот, это не Философский словарь. Если вы не читали «Братьев Карамазовых», то эссе Шишкина о Достоевском не поможет вам понять содержание этой книги. Он пишет для тех, кто читал и перечитывал.

Он предлагает экскурсию по хорошо знакомому городу. Вы всё в нём знаете, но он показывает вам новый ракурс или даже тот же самый, но при другом освещении. А это, особенно когда вы любите этот город, — открытие.

Если, подъезжая с Якиманки к Большому Каменному, свернуть направо, а потом развернуться обратно к мосту, то справа от вас откроется маленький переулок, и на другой стороне реки будет видна колокольня Ивана Великого — только она и больше ничего. Как картина в раме. Когда-то, когда я уже хорошо знал Москву, мне показали этот совершенно для меня тогда новый вид. А потом я сам нашел и показывал другим вид на Кремль с Раушской набережной. А в Питере, где я вырос, такие новые места появлялись для меня вообще постоянно.

Но чем лучше вы знаете город (автора), тем более вероятен конфликт: ну почему же ты не показал вот этого — это же самое главное! А на это здание надо смотреть не отсюда, а отсюда. Но Шишкин и не настаивает, чтобы вы с ним соглашались. Он же и называет свои эссе мой Пушкин, мой Пришвин. Субъективность не прячется за авторитетами и цитатами, а декларируется открыто. В конце концов, у каждого из нас есть свой. Вот только когда вы прочтете его — Гончарова или кого-то другого, — то ваш останется вашим, но немножко изменится. Или даже сильно изменится.

А про разногласия с Шишкиным — так да, у меня они есть. Больше всего — по Пушкину (вслушайтесь, кстати, в созвучие их фамилий). Да, мне никогда не приходило в голову, что Пушкин установил в России двоевластие, — к власти царя добавилась равновеликая власть поэта, гения. Я восхищен этой идеей, она одна из тех, которые после того, как кто-то ее выскажет, кажутся очевидными. Но ты попробуй выскажи. Шишкин смог! Но во многом другом я не согласен с ним, как и с большим числом других, кто писал о Пушкине. Мне даже вся ситуация с Дантесом кажется вовсе не однозначной. Но как же я рад, что прочел его Пушкина! Сохранив, разумеется, своего.

Тексты изливаются из героев Шишкина, далеко не всегда подчиняясь им. Они же и сами чувствовали, что кто-то водит их пером. Самое сильное впечатление на меня произвела описанная в эссе о Толстом драма, когда автор так и не смог победить Хаджи Мурата: его герой является воплощенным отрицанием толстовства, он отверг систему ценностей того, кто его придумал. Талант Толстого победил его идеологию. Впрочем, это только самый яркий из примеров: Толстой часто пытался эпилогами и прочим призвать своих героев к порядку. Но они были слишком живыми и независимыми, чтобы подчиняться. Кстати, поражение в борьбе с Хаджи Муратом, столь ярко изложенное в книге, сделало Толстого ближе для меня. Его образ стал более человечным.

Герои Шишкина живут в понимании неизбежности катастрофы.

«И предчувствие близкой беды проявляется в русской равнине», — Олег Чухонцев сказал это уже в следующем, двадцатом веке, но это всё о том же. Пушкин осознает ужас русского бунта, и ради того, чтобы он не случился, готов поддерживать «единственного европейца», правительство. Гоголь, чтобы избежать кажущуюся неизбежной трагедию, пытается написать, как всё может быть хорошо, — уговорить реальность. Но он же не секретарь Союза советских писателей — его талант не дает ему сделать этого — в огонь! Ну, а жившие ближе к 1917-му Толстой, Чехов, Достоевский чувствовали, что надвигается на страну, хотя и не могли, конечно, понять масштабов грядущего ужаса, — никто не мог.

Что было бы с ними со всеми, если бы дожили? В эссе о Чехове есть страшный эпизод. 1936 год, в Художественном проходит торжественное собрание, посвященное сталинской Конституции. В президиуме наряду с другими семидесятишестилетний Чехов. Он выходит на трибуну и обращаясь к портрету Сталина, говорит: «Дорогой Иосиф Виссарионович!»

Нет, Чехов бы этого не сделал. Слишком важным для него, как и для других героев книги, было его достоинство (может, потому и литература великая, что именно сохранение достоинства было императивным для русских писателей?). Но жить бы Чехову большевики не дали. «Вишневый сад» у Додина заканчивается расстрелом всех — всех! — действующих лиц пьесы. Автора, если бы сам не умер, поставили бы рядом с ними. Впрочем, таким людям, как он, Пушкин, Толстой, они и сейчас жить не дают.

Есть у книги один очень существенный недостаток. 

Но он, похоже, не умеет писать иначе.

Прочтите эту книгу. В чём-то вы согласитесь с автором, а в каких-то случаях, наоборот, убедитесь в правоте именно ваших оценок. Но, как бы то ни было, вы лучше почувствуете то самое великое русское слово, которое каким-то чудом сохраняется вопреки всем тем кошмарам, которые уже не первый век происходят в нашей стране. А с ним, с русским словом, сохраняется и надежда.

Книга Михаила Шишкина «Мои. Эссе о русской литературе» доступна для заказа в независимом издательстве.