«Я живу между двух миров: старый уже разрушен, а новый еще закрыт»

— Ольга, вы следите за новостями из Украины? Или легче не знать, что там происходит?

—Лучше, конечно, не следить, но я не могу не делать этого. Все равно я подписана на несколько пабликов, слежу, потому что там остаются мои родные. Я должна знать, как дела у моих родителей, у мужа. Харьков каждый день бомбят, каждую ночь. Я сразу в новостях ищу список районов, где были взрывы, пробегаю глазами — нет ли моей улицы. Пока не было.

—Ваши близкие сейчас там?

— В самом городе никого нет. Мама живет в деревне под Харьковом с западной стороны. Дядя ездит в город на работу — в понедельник он уезжает и в пятницу приезжает по окружной. Муж сегодня поехал в Харьков на один день — вот я слежу за новостями с телефона. Но живет он сейчас во Львове. После того, как мы уехали — он нас проводил, но вернулся домой, месяц в Харькове прожил, работал в Красном кресте, а потом я его уговорила уехать во Львов. Так безопаснее.

— Как вы стали художницей?

— Рисую я с детства. Периодически то бросала рисунок, то возвращалась. Когда уже надо было выбирать вуз — я поступила в архитектурный. Это связано с рисунком, но, как сказали мои родители, архитектор — более практичная профессия, чем просто художник. И я работала архитектором. Но когда родился сын, я поняла, что это тяжелая профессия, она, скорее, для мужчин — надо много ездить по стройкам, договариваться с заказчиками. Она не такая творческая, как казалось в институте. Ты всегда зажат бюджетом, конструктивными требованиями. И я решила использовать паузу декрета и снова начать рисовать. Я переквалифицировалась в книжного иллюстратора: год очень интенсивно рисовала и потом получила первый контракт в Петербурге проиллюстрировать карельские сказки. После этого мне предложили вторую книгу проиллюстрировать — и так пошло-поехало. В результате я бросила архитектуру, аспирантуру и стала заниматься иллюстрациями, детскими книгами и частными заказами, которые приходили из соцсетей. Восемь лет я, можно сказать, работала в России. Заказчики у меня были именно там. Сейчас я уже не работаю с Россией.

— Это ваше решение или заказчики оборвали связи?

— Скорее, мое. Мне в этом году предлагали пару контрактов. Перед войной шли переговоры и должна была появиться книга, потом еще писали по другому проекту. Но я не беру. Я перестроилась на европейский рынок.

— До этого из Европы не было заказов?

— Меньше. В декабре прошлого года я рисовала для Испании, там книга самиздатом вышла. Были заказы, но не очень официальные.

— А сейчас удалось перестроится и найти заказчиков в Европе?

— Да. Многие люди следили за мной в Instagram, когда я там стала публиковать свой военный дневник. И хлынула сумасшедшая помощь. Все предлагали работу. И мне даже пришлось выбирать, на что мне хватало времени. Теперь я продолжаю искать новых издателей.

— Возвращаясь к мирной жизни. Как вы жили до войны?

— Хорошо мы жили. У нас была дружная семья, дети ходили в школу. Когда я была беременна дочкой, то уже активно рисовала книги. За беременность я, наверное, книжки три-четыре нарисовала. Я даже по сути не уходила в декрет, а продолжала работать. У нас была дача, куда мы летом выезжали всей семьей. Собака прошлым августом появилась. Мне все говорили: «Зачем она тебе? Ты не будешь за ней ухаживать. Тебе некогда». В результате, когда мы убегали, я схватила только детей и ее, сейчас она со мной в Болгарии и полностью на мне.

— Мама, папа, двое детей, собака, дача — жизнь как на ваших рисунках из детских книжек. Как все изменилось?

— Я следила за новостями. У меня не было никаких мыслей, что начнется война. Я была уверена, что ее не будет. Ну, признали ДНР, ЛНР. Ну, наконец-то. Они же борются за свою независимость. Я даже за них порадовалась. 

Ты не знаешь, что делать. Сразу в голове прокручиваешь самые плохие варианты. Начали собирать какие-то вещи, потому что кто-то где-то когда-то говорил, что нужно… И в 2014-м еще была такая паника, и я тогда тоже собирала «тревожные чемоданчики». Сообразила, что надо документы взять, потом работу загрузить на диск. В пять утра я это делала. Потом дети проснулись, им надо было как-то объяснить, что началась война. Для всех это какое-то абстрактное слово было. Ни дети, ни мы его не понимали.

— Как вы в итоге детям объяснили, что началось?

— Так и сказали, что началась война. Я написала им на руках их имена и номера наших телефонов. У меня бабушка ребенок войны — Второй мировой. Она была такая, как моя дочка Вера, когда немцы уходили и сжигали все на своем пути. У нее на глазах погибла мама от взрыва, в неё попал осколок. И старшие сестры сдали ее в детский дом. И она не знает свою дату рождения. Сестры имя помнили, а дату рождения забыли. И в детдоме ей придумали новую. Я с детства знаю эту историю. И своим детям на руках написала еще и даты рождения.

— Они испугались?

— Скорее, для них это была игра. В три часа дня мы спустились в подвал, когда начало грохотать. Но ты абсолютно к этому не готов, не знаешь, что делать — нужно идти в подвал или нет, где-то грохочет — долетит оно до тебя или это далеко. В своем дворе ты ничего не видишь. В нашем дворе, сколько мы там сидели, картинка не менялась. Мы сидели с телефонами. В подвале интернет не везде ловил. И получается, ты читаешь новости как будто немного со стороны. Примерно так: ты слышишь свист самолета, потом взрывы — далеко или близко, не понятно, (те, кто живет в Харькове до сих пор — они уже знают, точно все звуки выучили) — а потом в новостях читаешь: вот туда прилетело вот такое.

— Вы же видели последнюю серию «Масяни», где показано начало войны в Петербурге?

— Это 100 процентов наша ситуация. Все слова, как дети спрашивали, как читаешь телефон. И то, как все уезжали — в первые дни в городе были сумасшедшие пробки, потом в городе не стало бензина на третий день. Насмотришься новостей, что на дорогах расстреливают, и не знаешь — тебе ехать или там тебя расстреляют. И эта абсолютная неизвестность, страх, паника.

— Вы в итоге решили уезжать?

— Да, потому что соседи уезжали — становилось все печальнее. Родственники уезжали и говорили мне: «Уезжай и ты». Я проснулась на девятый день войны и еще не думала, что я уеду. Но я начала набирать таксистам, чтобы добраться до вокзала, но их тоже не было, бензина не было. И все эти списки таксистов в интернете — по ним не дозвонишься. Потом уже позже выяснили, что мне такси вызвала моя подружка из Америки. Я не знаю, как ей это удалось. У меня в квартире прозвенел звонок и меня спросили: 

Я маму уговаривала поехать с нами, но она осталась — не могла бросить своих родителей.

Мы читали в новостях, что эвакуационные поезда переполнены, что люди туда с электрошокерами заходят, друг друга бьют током, чтобы попасть. Я оставила все вещи — все, что я в предыдущие дни собирала. Я взяла только свой рюкзак с документами, выкинула оттуда зарядки, косметички, взяли пару трусов-маек, попал в рюкзак еще как-то зайчик моей дочки. Выбежали с рюкзаком, с термосом и в последнюю минуту я схватила собаку. Тоже на автомате, я даже не задумывалась, как я поеду с ней, как она будет вести себя в поезде, примут ли меня с собакой. Так и убежали. Такси приехало, и мы бегом к машине и на вокзал.

— Вы тогда уже знали, что мужа не выпустят из страны?

— Да, мы еще дома знали об этом. На третий день в стране объявили военное положение, мужчинам запретили выезд. До Львова он с нами доехал чудом. Вообще, мужчин уже не пускали в поезда. Из городов даже не выпускали. Но так было все странно устроено. Кто-то шел через главный вход на вокзале — там были сумасшедшие толпы, не пропускали мужчин даже на вокзал, не разрешали проносить с собой животных. Люди оставляли кошек и собак прямо на улице в корзинках. А нам друзья подсказали, что надо идти через подземный переход на платформу подальше. Там стоял полупустой поезд, мы сели в него за 10 минут до отправления и поехали.

— Писали, что украинские власти могут разрешить выезд из страны мужчинам, у которых за границей оказались двое детей.

— Да, мы ждем этот закон. 4 июля его отдали на рассмотрение Рады, но пока он завис. Я слежу, у меня вкладка с этим законом в избранном в телефоне.

— Ваши рисунки до войны и военный дневник — это же совершенно разные вещи, что, впрочем, и понятно… На войне трудно рисовать что-то милое и веселое.

— Да и технически сложно, у меня с собой были только блокнот и карандаш, там был плохой свет в подвале, мало времени, на мои иллюстрации обычно надо часа три.

— А вы рисовали потому что нужно — чтобы зафиксировать, или потому что это лично вам помогало пережить происходившее?

— Скорее, второе. В подвале ты бывает часами сидишь, соседи обсуждают новости — это бесконечный гвалт. Это тяжело воспринимается. Поначалу ты наблюдаешь, а потом уже очень давит. Поэтому я рисовала, читала книжку. Детям брали развлечения, шахматы. Но им и так было весело в подвале — они нашли друзей, играли.

А рисунки… Мы зимой ездили в Египет, у нас там немного Вера заболела. И там я тоже рисовала точно также карандашом и таким способом справлялась с волнением. И я подумала — если я там рисовала, то попробую и тут.

— Вам не было тяжело, что вдруг пришлось рисовать не красочные, милые картинки, а вот такие черно-белые из подвала?

— Нет, это же просто скетчи. Я что-то подобное рисовала и до войны. В этом есть своя прелесть — особый нажим мягкого карандаша. Мягкий карандаш классно рисует.

— Когда вы начинали вести дневник в подвале, вы думали, что из него получится книга?

— Нет, я не предполагала, что будет так много картинок. И даже когда он уже был написан, и Южная Корея им заинтересовалась, там еще было много работы. 

И корейцы к нему очень большой интерес проявляют — я там давала много интервью, мне устраивали встречи с читателями онлайн, и люди на них приходят, у них есть вопросы, говорят, что впечатлены книгой. Для меня это удивительно. Я могу сказать, что в России не занимаются так продвижением книг, как, например, в Корее. За 15 лет меня ни разу не пригласили на автограф-сессию.

— После Южной Кореи еще были Италия и Румыния. Там тоже уже вышел ваш дневник. А из России или Украины кто-то предлагал его опубликовать?

— Нет. Я отправляла в одно петербургское издательство по рекомендации, но там мне даже не ответили — ни да, ни нет, просто проигнорировали. Про Украину не знаю — я там никогда не работала с издательствами и не знаю, занимается ли там сейчас кто-то изданием таких книг вообще, время тяжелое.

— Как вам кажется, все происходящее как-то повлияет на детскую литературу?

— Не знаю, что сейчас будет выходить — возможно, новое и будет актуально. Но классика все равно останется востребованной. Я сужу по своим детям. Мы переехали, у них тоже был большой стресс, я только недавно увидела, что они начали отходить. И с ними мы читали «Алису в стране чудес» и сказки Льва Толстого. И они хотят их слушать.

— А ваши собственные рисунки изменились?

— Немного да. Гамма стала более холодной. Не знаю, с чем это связано. Я всегда искала новые техники. Сейчас в руки попались акриловые краски, и я теперь рисую фон акрилом однотонным. А для двух книг, иллюстрации к которым мне заказали в Польше, я рисую по-прежнему, потому что так просили.

— Вы из Украины попали в Польшу, затем перебрались в Болгарию. Как к вам относились и относятся за границей, зная вашу историю?

— В Варшаве я не заметила чего-то особенного. Мы там жили в отеле, который снимала фирма мужа. Я попала в общество родственников сотрудников компании. На улице мне помогали поляки, подсказывали как пройти. Не было такого, чтобы тыкали пальцем. Я там 10 дней провела, надо было сделать билет собаке. Я была в государственной ветклинике, где справки делали. Все со мной нормально общались. Но в Варшаве я была в таком сильном стрессе. Я не могла адекватно воспринимать все, что происходило. Билеты мне помогла купить девушка — она русская, но живет в Польше 30 лет. Она просто позвонила и сказала: «Мне рассказали вашу историю. Чем я могу помочь?» Я попросила помощи с билетами, потому что на собаку его надо было заказывать по телефону, а по-польски я, конечно, не говорю.

— А вы сразу решили, что будете уезжать из Польши?

— Не сразу. Но я так поняла, что там жить очень дорого, особенно в самой Варшаве. Там около тысячи долларов стоит аренда квартиры в месяц. И у меня еще такая ситуация случилась: в Болгарию поехал из Украины мой отец, и я рассчитывала на его помощь. Он говорил: «Приезжай, я помогу». Вернее, сначала я ему помогла — нашла жилье, которое мне в Instagram предложили. У него все устроилось, и я рванула к нему, чтобы с кем-то объединиться. Но в итоге он выгнал меня из дома, потому что у меня шумные дети. И через две недели в Болгарии я опять все начинала с нуля. Благо, нашлась для меня квартира в девять вечера в тот же день, когда мы с детьми остались на улице.

— С отцом — это, скорее, личные отношения. А соседи, новые знакомые в Болгарии вас нормально приняли?

— Тут мне встречаются в основном хорошие люди. Мы живем сейчас в маленьком городке — в Старой Загоре. Здесь кроме нас еще несколько беженцев из Украины. Местные нас знают, поддерживают. Нам очень помогли с одеждой и вот квартиру дали пожить, с продуктами иногда помогают — это не государственные структуры, люди сами помогают. И в школу искусств моих детей приняли, и хоть языковой барьер есть, но они с удовольствием ходят на занятия. И учителя прекрасно к детям относятся.

— А что они говорят по поводу войны?

— В Болгарии нет однозначного мнения. Здесь сильно российское телевидение. И много людей поддерживают «спецоперацию».

Или мы ходили в библиотеку, а там русскоязычная библиотекарь. Она спрашивает: «А почему вы приехали к нам? В гости?» А дети ей отвечают: «Нет, мы сбежали от войны». «От какой войны?» — она говорит: — «Вы из Харькова? Что, у вас там плохо?» «Да, у нас бомбят». «Но Россия ведь не может бомбить». Очень задевает такое мнение. Потом весь день ходишь как в воду опущенный. Вот так: одни поддерживают Россию, другие нет, и считают, что их правительство мало делает для беженцев.

— Вы перестали работать с российскими издательствами, но у вас, наверняка, в России есть знакомые. С ними вы поддерживаете отношения?

— Да, с людьми поддерживаю. У меня много друзей по Instagram. Они переживали за меня и со многими мы переписываемся. Может, те знакомые, кто думает иначе, сами ушли, я и не заметила. Из друзей, с кем я общалась, они все против войны. А родственники… они военные. Они в этой системе. И конечно, они поддерживают «спецоперацию».

— Вы сейчас строите планы на будущее — на месяц, на год?

— Не строю вообще. Сейчас получилось поехать в отпуск — и хорошо. Детей я устроила в школу, потому что это долгий процесс. Мне говорили — приезжай в Болгарию, тут есть русская школа. В марте мы начали устраиваться туда, но со всей бюрократией, пошли только в мае. Она оказалась не русской. Она обычная болгарская, а русский там учат примерно как в наших школах английский. Не все учителя даже говорят по-русски. Но, конечно, я задумываюсь о школе, о том, что детям надо будет учиться, потому что уже ясно, что в сентябре мы в Харьков не приедем.

— То есть нет даже надежды на то, что в ближайшее время удастся вернуться домой?

—Там пока нет улучшений, все только ухудшается. Там взрывы. И если месяц назад в школах еще спрашивали, кто вернется к учебному году, то недавно в новостях написали, что будет только онлайн-образование. Но это не то. Дети должны ходить в школу, общаться, заниматься физкультурой. И я не могу привезти детей в разрушенный город. Зачем им его видеть таким? К тому же там может быть заминировано.

— У вас поменялось отношение к вещам, к месту, где вы живете?

— Я живу во временном статусе, я не разрешаю себе обрастать вещами. С одной стороны, я хочу купить что-то новое — это поднимает настроение, с другой — задумываешься все время, нужны тебе двое джинсов или хватит одних? Весь гардероб я каждый раз оцениваю: влезет он в одну сумку или нет. Я не могу купить чашки, ковшики какие-то — я это не увезу, если буду уезжать. А просто так покупать жалко.

— То есть вы не покупаете ничего лишнего, потому что готовы в любой момент уехать, с другой — вы не готовы возвращаться домой?

— Не я не готова, город не готов. Как я писала в послесловии к японскому изданию «Дневника», я живу между двух миров — старый уже разрушен, а новый еще закрыт. И я зависла в пространстве. И вроде бы все хорошо, дети здоровы, со мной, мы поехали на море, но чего-то более глобального я не могу себе позволить.

— У вас есть представление, чем все это закончится?

— Может и должно закончиться — разные вещи. Должно все остановиться. Потому что мы сейчас с вами говорим, а где-то там гибнут люди. А может? Не знаю, конфликт затягивается, ни одна сторона не уступает. Всем плевать, что гибнут люди, дети. Вот в Виннице дети погибли. Казалось бы — туда уезжали из восточных районов страны, эвакуировались, а там погибли.

— Когда-нибудь все закончится, но как после этого жить?

— Не знаю, это трагедия. Люди озлобленные стали, ненавидят друг друга. Понятно, почему. Но как жить в таком обществе, я тоже не знаю.

— А вы могли бы нарисовать мир будущего — после войны?

— Пока не думала об этом. Но вообще мои рисунки сбываются. У меня часто заказывали изображения беременных лисичек, а спустя какое-то время присылали мне фотографии детей. И я сама рисовала себе такую картинку, и она тоже сбылась. Можно попробовать нарисовать мир.