«Уже и войну начали, а по-прежнему скучно»

— Сева, а ведь до последнего времени все твое искусство выглядело совершенно аполитичным. У тебя не было ни антипутинских, ни антирежимных работ. Такое ощущение, что ты и режим существовали в разных вселенных. 

— Да, я принципиально не называл то, чем занимаюсь, политическим по той причине, что политику я воспринимаю не символически, а как комплекс прагматичных действий, направленных на изменение ситуации. Не «чтобы было по-другому», а на нечто конкретное. Долгие годы я не мог его, это конкретное, сформулировать, а если не можешь сформулировать, лучше молчи. Короче говоря, у меня не было позитивной программы.

— Миллионы людей это не останавливает.

— А ты не обратил внимание на эффективность их действий?

— И вот началась война. Что изменилось?

— Господин Путин выступил с обращением, где сказал, что надо выплюнуть, как комара или как муху, тех, кто не разделяет общенародный империалистический пафос. Я воспринял это так, что он конкретно мне объявил войну. Ну, объявил — значит, воюем. Я даже испытал нечто вроде эйфории. Спасибо партии и правительству: они устроили стране мрачный звездец, а мрачный звездец — одна из предпосылок возрождения. Я надеялся, что война — это кризис. Система погибает, на ее месте должно родиться что-то новое. Забегая вперед, скажу, что я ошибся. 

Я думал, что это переходный период, у нас и театр так назывался «Театр переходного периода», но период так никуда и не перешел.

— И что делать?

— Каждый мой день начинался с этого вопроса. Для меня всегда было важно, чтобы то, что я делаю, резонировало со временем и пространством. Я думаю: ну что может резонировать? Я вспомнил пьесу, которую люблю с детства, — «Страх и отчаяние в Третьей империи». Брехт написал её по газетным публикациям. Это 24 короткие сцены из жизни Германии после прихода нацистов. Полуанекдотические, никакой патетики. Когда мы играем, все смеются. А чтобы совсем уж резонировало, мы решили играть это на улицах, в подземных переходах. 

— Затея, заранее обреченная на провал.

— Ну, не скажи. Если рассматривать это как чемпионат «Театр переходного периода против Сборной ГУВД», мы закончили его с ничейным счётом — 2:2. Два раза нам удалось сыграть, два раза не удалось. Первый раз меня повязали и все разбежались. Второй раз мы учли ошибки первого раза: меня сразу повязали, а ребята сыграли. В третий раз замели много зрителей и актёров, то есть реально показали нам, как могут менты работать. Оперативный состав райотдела подключили, много ППС. А в четвёртый раз мы сыграли все три части на необитаемом острове на Клязьминском водохранилище. Это вообще никого не волновало, никто нас не трогал.

— Они объясняли, что конкретно не так? Чего именно нельзя делать?

— «Ну, у вас же спектакль про правосудие у немцев. У нас, типа, так же?» А это вам виднее, ребята, так же у вас или нет.

— А что за история с чтением Платона в кутузке?

— Так как вероятность того, что все закончится в кутузке, была велика, мы придумали во втором акте читать «Государство» Платона. Прямо в ментуре перед алкашами, которые там сидели. Алкаши слушали Платона и говорили: «О, правильно, всё по понятиям! Правильно мужик говорит!» У одной девушки была истерика, вторая стала ментам за стеклом сиськи показывать, третья сидит на корточках, Лакана с французского переводит.

— Менты всё это терпели?

— Когда начали читать Платона, молодой опер обиженно так сказал: «Слушайте, ну, может, вы прекратите этого своего Платона читать?! Вы же не у себя дома!»

— Протокол составили?

— В первые разы нет. На третий всех отпустили, меня продержали до четырёх утра, а потом предъявили протокол о дискредитации вооружённых сил.

— Дискредитация посредством Брехта или посредством Платона?

— Посредством сети «Фейсбук». На суде выяснилось, что они лажанулись: ответственный гражданин Трухачёв заявил, что я пишу всякую херню у себя в фейсбуке третьего сентября, а задержали меня второго. Раньше времени, руководствуясь интуицией.

— Ты действительно написал что-то резкое?

— Написал, что война — самый влиятельный политик в России, а Путин своим кретинизмом ей мешает. Где тут дискредитация?

— Вообще говоря, все это выглядит максимально по-идиотски. Крошечный маргинальный театрик, который без микроскопа не разглядеть, — и такая гиперактивность полиции.

— Я создавал микрошевеление. Действительно, микро, оно затрагивало максимум двузначное число людей. Но у них, видимо, работает датчик движения. Что-то пошевелилось — он сработал. И в итоге я стал проблемой для окружающих. Потому что датчик на меня уже настроен. И это значит, что все, кто вокруг меня, попадают в поле зрения органов.

Это стало ясно не сразу. Если бы меня безо всякой жести пригласили на Лубянку и сказали: «Формальных причин к вам докапываться у нас нет, но хотим вас предупредить, что с людьми, которые будут приходить на ваши спектакли, могут произойти неприятности…», — я бы в тот же момент свернулся. Было бы потрачено существенно меньше ментовских человеко-часов. Но они предпочли гонять нас по всей Москве и сажать в обезьянники.

— Но и на этом не успокоились. В итоге ты оказался в тюрьме. У тебя два срока подряд по 15 суток. 

— И оба за сопротивление полиции, как это ни глупо звучит. Первый раз было так. Я шёл с девушкой, подходят четыре бугая: «Предъявите документы!» Предъявили, девушку отпустили, а меня отвезли в участок: сопротивление, неповиновение. 

— Оно было?

— Нет, конечно. Меня не первый раз задерживают, я знаю, как надо себя вести. И потом, я немолодой человек не самого мощного телосложения. А тут четыре амбала с пистолетами и спецсредствами. Нахера я буду толкать их? Да и девушка все видела. Но они ее свидетельство не засчитали в суде. 

— И ты сел.

— Не очень переживая по этому поводу. Я воспринял это как отпуск. Спецприёмник «Сахарово» больше всего похож на пионерлагерь, там даже камеры палатами называются. Охрана вежливая, шмон только на входе. Я отсыпался, выключенный из информпотока. Прошло 15 суток, переступаю порог — ко мне пятеро жлобов в балаклавах. Пытались снять кино на видеорегистраторы. Я лезу в карман за паспортом, он кричит: «Почему вы меня толкаете!?» Стою у машины, руки на капот: «Почему вы упираетесь?» Затаскивают в машину: «Почему вы сопротивляетесь?» Но, видимо, кино у них получилось херовое, потому что в суде они его не использовали. Менты говорят: «Мы читали протокол и очень смеялись!».

— Как ты думаешь, зачем им был нужен весь этот поганый цирк?

— Рационально объяснить невозможно. Я сказал об этом на суде. 

«Если это так, — сказал я, — то я хочу передать этим неустановленным лицам, что до меня дошло. Чем быстрее вы меня выпустите, тем быстрее я свалю».

— Что и произошло.

— Причем в обстановке довольно сильного стрема. Меня довозят до дома, я зашуганный сижу там два дня, не выхожу даже с собакой погулять, потом меня везут в аэропорт, и я улетаю. Но тут и думать было не о чем. Три административки подряд — после этого только уголовка. Глупо было сидеть и ждать, пока закроют надолго. И работать в такой ситуации невозможно, было понятно, что в покое они меня не оставят.

— Классическая ситуация выдавливания неугодных из страны. Выходит, ты был прав, когда сравнил фашистскую Германию с путинской Россией, поставив Брехта.

— А вот не факт. Когда я работал над Брехтом, у меня было ощущение, что аналогия полная. А потом я начал понимать, что там про одну херовину, а здесь херовина другая. Может, и не лучше, но другая. Брехт описывал немного другой феномен, динамичнее, жестче. А то, что у нас, я назвал бы «скучный фашизм». Скука — системная. Ведь в чём основа этого режима? В скуке. Что он предлагает? Он гарантирует скуку. Войну начали, а по-прежнему скучно. И в этом сила режима: он даже войну умеет сделать скучной!

— Ну, веселья тут действительно мало. Я на всякий случай напомню, что мы говорим о катастрофе мирового масштаба. Количество погибших по самым скромным подсчетам исчисляется уже сотнями тысяч.

— Так в том-то и дело! Тебе, как давно уехавшему, будет интересно услышать, что, если ты сейчас каким-то образом очутишься на Покровке или на Мясницкой [в Москве], ты увидишь все то же самое, что до 24 февраля. И это самое мучительное, это сводит с ума. Вроде бы все должно было поменяться, но не изменилось ровным счетом ничего. 

Заключённые в спецприёмнике говорят о том, какие менты козлы, какие бывают истории, когда берёшь закладку, какой конвой на какой пересылке, о том, что «хохлы охренели, но вообще нахер нужна эта война».

Это я и называю скукой. Вот во что выродилась эпоха без большого нарратива, без утопии. Все стали узниками своей частной жизни, частной биографии. Людям незачем жить. Самая антифашистская вещь, которую сейчас можно сделать — поставить на поток производство индивидуальных утопий, научить людей чего-то желать: не просто доступа к наркотикам и сексу, а чего-то реального. Когда миллионы людей пожелают каких-то реальных изменений своей жизни, с фашизмом будет покончено.