«Родители все еще ждут, когда я перестану заниматься кино»

— Это ваш первый полнометражный фильм. Как зародилась идея рассказать историю старшеклассницы, которая пытается сбежать из родного села?

— Эта идея была у меня давно. Точнее, это было несколько идей, которые по итогу сложились в коллаж женских историй. И потом, когда стало возможным снять дебют, я поняла, что нужно все эти истории соединить и сделать из них одну, которую я и переделала в сценарий. 

— Съемки проходили в Ингушетии, почти у чеченской границы. Насколько тяжело их было организовать? С какими трудностями вы столкнулись?

— Было очень тяжело. Мы с продюсером Фонда «Пример Интонации» [фонд Александра Сокурова] Николаем Янкиным объездили сперва весь Дагестан. Посмотрели все горные села, но не нашли подходящего, потому что Дагестан со своим характером, со своей архитектурой, его невозможно выдать за Чечню. Потом была Кабардино-Балкария, и тоже все казалось сложным. 

В Ингушетию мы поехали вскоре после земельного конфликта [с Чечней], из-за чего тоже были свои сложности. Почти отчаявшись, мы наткнулись на маленькое село Аршты буквально на границе с Чечней. В большинстве своем в нем живут чеченцы-мелхи. Я поняла, что это самое подходящее место для съемок. И люди там были достаточно открытыми; они отличались от жителей других мест, которые мы смотрели. 

Сначала мы приехали и провели небольшой кастинг, потом спустя время вернулись. Они мне уже и сами писали: «Когда приедешь к нам?» И каждый раз, когда я приезжала, они с интересом встречали съемочную группу. На Кавказе есть свои сложности, из-за чего люди закрытые. А в Аршты совсем другой характер у людей. 

— Все актрисы, снявшиеся в фильме, — непрофессиональные. Как вы их искали? Как их семьи отнеслись к их участию в фильме? 

— В Аршты я первым делом пошла в Дом культуры и познакомилась с директрисой Джалилей Дзейтовой, она мне очень сильно помогла с кастингом. Я попросила собрать подходящих по возрасту сельских ребят, а Джалиля знала всех и каждого. Я посмотрела на всех и сразу увидела главную героиню, Хадижу Батаеву. Я буквально влюбилась в нее, в ее подружку. Потом были пробы с оператором. Ребята сыграли некоторые сцены, и они очень органично смотрелись. Лучше не придумаешь. 

Я поняла, что нужно снимать с ними, а не с профессиональными актерами.

Если бы я не была чеченкой, они бы, наверное, отказались. Но так как я говорила на их языке, и мне были понятны их семейные отношения, ребята и их семьи доверились. У главной героини были сложности с решением участвовать в фильме или нет: она сначала стеснялась, потом согласилась, потом кто-то из семьи был против. Ее мама понимала и уговаривала. Говорила ей, что фильм на нашем языке, это важно. Сейчас они, конечно, сильно пожалели, что меня очень сильно расстраивает. Я думаю, по прошествии времени Хадижа бы не согласилась. Ее семья вообще не сталкивались с кино. Они не ожидали, что его возьмут на фестивали и, как мне кажется, думали, что его локально покажут где-то без такого большого шума. И, конечно, они переживают, и мне их переживания понятны.

— А как ваша семья восприняла картину? И как родственники в целом относятся к вашему выбору профессии, нетипичному для чеченки? 

— Мои родители равнодушно относятся к тому, что я делаю. Считают, что я занимаюсь кино от нечего делать, и все еще ждут, когда я перестану этим заниматься. Надежду они не потеряли. 

— Если бы вы остались в Чечне, у вас была бы возможность заниматься кино?

— Нет, в связи с разными обстоятельствами мне было бы тяжело. Очень тяжело, когда ты живешь в мире, где все остальные живут с определенными взглядами. Я не знаю, были бы у меня вообще эти мысли — заниматься кино. Доверяла бы я себе так сильно? Наверное, я бы просто этим не занималась. Я думаю, мне было бы очень тяжело, даже скорее невозможно заниматься кино в Чечне. 

— Чеченки часто говорят, что на Кавказе худший враг женщины — это сама женщина. И в фильме Яху как раз затягивают в клетку другие женщины. Осознают ли они, что таким образом поддерживают систему? Что лишают человека выбора?

— Осознавать в том смысле, в котором мы это понимаем — наверное, нет, не осознают. Или же подавляют в себе. Если на самом деле осознать, что ты лишаешь близкого человека его выбора или даже ломаешь его судьбу, осознать, что ты оказался виновником этого, то с этой мыслью очень тяжело жить. Но со стороны это кажется хорошим и правильным. 

— Вы ребенком застали Вторую Чеченскую, и в фильме очень деликатно проявляется тема войны — девочки напевают Муцураева, мелькает кладбище с погибшими. А премьера фильма состоялась накануне годовщины российского вторжения в Украину, куда ваша семья бежала от войны. Насколько тяжело было работать с этой темой? 

— Я коснулась ее совсем чуть-чуть. Это не военный фильм. Это мир, в котором люди живут. Они все еще живут в этой непроработанной травме. 

Дедушка увидел у нас камеру и подумал, что мы можем что-то сделать, может быть, рассказать его историю. Это ни со стороны России, ни, понятно, со стороны Чечни никак не прорабатывалось. И в Аршты это все очень чувствуется. В этом плане время там остановилось тоже. Конечно, мне было важно показать эту естественную среду, в которой они находятся. 

В каждой семье в Чечне есть человек, который умер на войне. И я сама прошла через эту войну. И на самом деле война, которая сейчас идет в Украине, лично для меня ощущается как продолжение. Продолжение этого страшного сна. Настолько все похоже и все знакомо, что от этого страшно. Как будто бы никогда ничего не останавливалось. Эта цепь продолжается.