«В самые больные места я заходила с камерой»

— Как ты себя чувствуешь после фестиваля?

— Всё как-то запутанно. Я имею в виду, были очень запутанные эмоции, но сейчас получше, кажется, наступила какая-то ясность…

— Есть приглашения на другие фестиваля? Как сейчас складывается судьба фильма?

— Приглашения есть. Мне нужно отдохнуть, подготовить всё необходимое для международных фестивалей, а вообще, по-хорошему, надо найти сейлз-агента для моего фильма, чтобы не заниматься этой работой самой.

— Как чувствуют себя твои родители после успеха на IDFA? 

— Родители — нормально. У них тоже были запутанные эмоции, как и у меня. Но сейчас, мне кажется, у них тоже это всё прошло. 

Честно скажу, эти призы очень важны для меня. Они показали, что я всё-таки смогла это сделать — перебороть себя и рассказать очень тяжелую личную историю. Не только перебороть то, что было внутри, но и что задевало со стороны. 

— Что ты имеешь в виду? Можешь про это рассказать?

— Я пошла своим путем, отказалась от принятых способов создания фильма: найти деньги, найти продюсера, пойти по всем возможным воркшопам, потому что люди в таком варианте первым делом хотели повлиять на фильм в художественном смысле.

и тем самым убивает фильм, положив его в гардероб. Что, конечно, было не так. Но, я, кстати, всегда знала, что я дождусь человека который не оставит меня одну. Ведь невозможно, чтобы я была единственная, кто думает таким образом.

— Переходя к фильму, я хочу отметить, что меня поразило то, как ты выбираешь ракурс, как-то очень интуитивно снимаешь. Как ты решаешь, что именно нужно показать. Возможно, это прозвучит как-то обыденно и пошло, но твой фильм показывает стадии принятия и смирения с горем, с потерей. Надежда, гнев, торг, смирение. Когда человек до последнего хочет надеяться. Я это чувствовала, особенно в твоем отце. Потом они немного стараются отвлечься. Мама шьет наволочки для солдат. А ты продолжаешь снимать, как будто с камерой в руках ты способна сохранить рассудок и помочь близким не потерять свой. Хотя я прекрасно понимаю, насколько тебе самой было тяжело. Мне очень хочется узнать, как твои родители сейчас? Как они себя чувствуют, как вы общаетесь?

— Мы с родителями общаемся по-прежнему хорошо. У нас всё в порядке. Я за эти три года как-то сильно повзрослела. Наши отношения с родителями стали крепче из-за этого. 

— Я еще смотрела кадры с твоим отцом, помню его выразительные и грустные глаза. Кажется, что было несколько моментов, когда он забывает про реальность, например, когда во время поездки он подходит к церкви, рассказывает эту древнюю армянскую легенду и трогает камень. Я вижу, как он прикасается к камню. У него глаза даже заблестели.

— Человек не может постоянно переживать и горевать. Иногда он сам по себе, не связан со своим горем. Сам себя отвлекает. Защитный механизм. Мозг не может принять столько плохих эмоций. В моем фильме есть моменты, когда ты можешь выдохнуть.

— Как ты выстраивала работу над фильмом, особенно над монтажом? Кто помогал тебе собирать материал? 

— Мы начали работать с первым монтажером, с Арменом Папяном. Сделали черновую версию. А потом он сказал, что для него фильм готов, но для меня он не был готов. Потом оказалось, что остались технические проблемы, а мне через несколько дней надо было показать ленту на закрытом показе фестиваля «Золотой абрикос» в 2021 году. Вот тут меня спасли Давит Степанян и Артур Петросян. 

Давит ночами сидел у компьютера Артура, они думали, что делать, и колдовали, чтобы как-то показ стал возможным. А я сидела за их спинами и волновалась. Потом, когда я закончила все съемки в 2022 году и встретила Марину Разбежкину, нужно было найти нового монтажера. Я попросила Давита быть моим консультантом монтажа, я поняла, что они сработаются с Мариной Александровной, а он познакомил меня с Тиграном Багиняном, который сперва избавился от всех технических проблем, и вместе с ним, Давитом и Мариной Александровной мы начали тонкую работу над фильмом. 

— Ты что-то доснимала после встречи с Мариной Разбежкиной?

— Нет. Я доснимала летом 2022 года, а в сентябре встретила Марину Александровну. Потом не снимала ничего дополнительно. После этого оставалась более нежная, кропотливая работа над фильмом. Марина Александровна стала креативным продюсером фильма. Мы с ней вместе продюсеры «1489».

— Фильм развивается хронологически. И вдруг появляется архивная сцена с твоим братом: он живой, помогает отцу с новогодней елкой. После нее я уже сидела в слезах. На мгновение вернулась надежда, когда мы увидели Согомона. Как к тебе пришла эта идея? 

— Разговор про архивы всегда в воздухе висел, думали о куске с празднованием Нового года, и этот архив удачно при монтаже встал туда. Случился определенный катарсис. Мне понравилось, как это работает в фильме. 

— Когда твои родители увидели фильм впервые?

— Я не помню точно, когда это было. Еще не было последних похоронных эпизодов. Но мама последнюю версию уже тоже видела. Папа — только первую, черновую. Он посмотрел и вышел из дома. Пошел в свою художественную студию. Ничего не сказал мне потом. 

— А как отреагировали зрители на «Золотом абрикосе»?

— Это был маленький закрытый показ, там были друзья и иностранное жюри. Оказывается, за лучший проект был предусмотрен приз премьер-министра Армении, денежная поддержка. Когда меня пригласили, я не знала о существовании приза. И когда меня выбрали, я отказалась от этих денег. 

— Могу я узнать причину отказа? 

— Я думала про семьи, которые потеряли своих мужчин. Поняла, что я хочу, чтобы фильм остался чистым и не был аффилирован ни с чем. Я всё сопоставила, обдумала и решила отказаться. 

— Как ты пережила события сентября 2023 года?

— Мне было очень плохо. С одной стороны, сильные эмоции, а с другой — опустошение. Голова не работала, а мне очень нужно было работать тогда, чтобы подготовить фильм к показам на IDFA. Мне нужно было работать, и я не поехала смотреть на происходящее и, может быть, снимать. Было тяжело, но я понимала, что если не сделаю свою работу, то фильм просто не будет показан.

— Как европейская публика воспринимала фильм? Как ты думаешь, насколько они понимают, что происходит в Армении? 

— Я не знаю, насколько они понимают, что происходит. После показа у меня был Q&A с кинокритиком, после этого ко мне подходили люди из разных стран. Я спрашивала зрителей, откуда они. Армяне тоже были. Ко мне даже подошел китайский студент. Он сказал, что он всё понял и что все поймут этот фильм. Абсолютно неважно, из какой культуры был мой зритель. Во время работы я переживала, потому что многие вокруг говорили, что фильм поймут только армяне. Оказалось, нет.

— Мне кажется, это такое сильное высказывание про хрупкость человеческой жизни, про то, как пережить потерю, в каком-то смысле фильм-миссия, антивоенный стейтмент. Ты бы хотела, чтобы зрители в Азербайджане увидели его? 

— Я бы хотела. Вот несколько дней назад об этом же спросил армянский журналист. Я немного вздрогнула. А сейчас не вздрогнула. Да, я хотела бы. И почему я вздрагиваю? Я вздрогнула тогда, потому что всю жизнь у тебя есть враг. И вдруг тебе надо подумать о нем или что-то сказать. Мне очень трудно об этом думать, конечно. Но я бы хотела, чтобы в Азербайджане посмотрели фильм. Только я уверена, что подобный показ невозможен. 

И, как мне кажется, там еще есть определенные слои, человеческие, которые работают. Чем больше людей в разных странах увидят это кино, тем лучше. Хотя, если честно, я не думаю, что искусство может что-то глобально поменять в этой жизни. Наверное, в отдельных людях может что-то поменять. А так все понимают, что именно происходит и, к сожалению, продолжает происходить. 

— Когда произойдет полноценный публичный показ в Армении и думала ли ты про специальные показы для матерей солдат? 

— Дома показать всегда намного труднее, чем в других странах. А армянам будет по-другому труднее, чем прочим. Многие здесь будут не готовы увидеть мой фильм, хотя, я считаю, им очень нужно его увидеть. Большинство бежит от реальности, люди не хотят целиком видеть реальность, в которой они живут. Моя история жесткая сама по себе.

— Ты и Согомон из семьи творческой интеллигенции. И ты, и брат — профессиональные музыканты. Почему ты решила заниматься журналистикой? Ты пошла учиться в школу журналистики в 2020-м, а потом случилась Третья карабахская война. 

— В тот момент передо мной стоял непростой выбор — либо продолжать заниматься музыкой, либо кардинально менять что-то в своей жизни. Я была недовольна почти всем, что происходило в академической музыкальной индустрии Армении. Еще можно было уехать или закрыть глаза на всё. Я много думала, в какой-то момент попала в депрессивную паузу и дошла до той самой точки, из которой надо было выбираться. В 2020 году у меня была возможность попробовать поступить в школу журналистики, чтобы чем-то заняться. Была уверена, что не возьмут. Меня взяли, а потом началась война, и я стала снимать. Я так сильно была сконцентрирована на своих съемках, что не успевала делать школьные задания. Конечно, потом всё доделала, но журналист из меня не вышел. Но я тоже еще в процессе поняла, что мне не очень нравится быть журналистом, но зато нравится снимать. 

— Камера помогла тебе пережить эту трагедию? Как ты продержалась? 

— В самые больные места я заходила с камерой. Камера помогала держаться, мне нужно было снимать, а не лежать и плакать. Хотя было понятно, что, когда закончится фильм или когда я закончу снимать, надо будет лежать и плакать. Камера помогла продержаться. 

— В фильме есть момент, когда ты остаешься без своих прекрасных волос. Почему ты это сделала?

— Из-за переживаний у меня очень сильно болели корни волос. Ничего не помогало. Я поняла, что мое единственное спасение — это избавиться от волос.

— Наверное, ты уже устала от этого вопроса, но хочется узнать, будешь ли ты еще снимать кино? 

— Я бы хотела, конечно. Сейчас непростой момент, потому что я занимаюсь всеми текущими фестивалями сама. Нужно очень много для этого предпринимать, а моей энергии уже не хватает. Сейчас нет времени подумать, что будет потом. Конечно, всегда есть этот страх, что будущее кино не получится, но, наверное, он у всех есть. Каждый раз, когда берутся за дело, думают, что не получится. Мне хочется завершить работу с этим фильмом, потом отдохнуть, потом еще поучиться, но снимать еще, конечно, хочется.